Для народа, но без народа? Как может возникнуть демократия после Путина

Что такое “воля народа”, как ее определить, и почему переход к демократии не всегда бывает демократичным?

“Быть Бонапартом – и стать королем. Так опуститься!” Таков был комментарий одного парижского острослова к провозглашению Наполеона Бонапарта, первого консула Французской республики, наследственным императором французов. Это случилось в ноябре 1804 года по результатам конституционного референдума. На нем, по официальным данным, в пользу создания империи высказались 99,93% избирателей. Свое правление, вполне диктаторское по характеру, новый монарх, в отличие от прежних королей, основывал не на “милости Божьей”, а на “воле народа”.

Во времена Наполеона I это была относительная новация, но в наши дни на волю народа в качестве источника своей власти повсеместно ссылаются политики и режимы самого разного рода. Стран, где хотя бы формально не проводятся выборы тех или иных народных представителей, на планете почти не осталось – какие-то электоральные процедуры имеются даже в Северной Корее. Воля народа, народный суверенитет – ключевые понятия современной политики.

В некоторых случаях они становятся пропагандистским инструментом. Так, российские власти с помощью псевдореферендумов оформили недавно аннексию четырех регионов Украины (а восемью годами ранее – пятого, Крыма). “За их ходом наблюдали более 100 независимых международных наблюдателей из 40 стран. Они активно делятся своими впечатлениями в СМИ и соцсетях, в том числе о том, что были удивлены тем, с каким энтузиазмом жители ДНР и ЛНР, Херсонской и Запорожской областей отнеслись к этим референдумам, как долго они этого ждали”, – убеждал дипломатическую аудиторию постпред России при ООН Василий Небензя. Не убедил: Генеральная Ассамблея ООН подавляющим большинством голосов одобрила резолюцию с осуждением действий России.

Как же определить, в чем в тот или иной момент состоит воля народа? Какие инструменты позволяют установить ее? Предпочтительнее ли в этом смысле прямая или представительная демократия? И в каких формах может проявиться воля граждан России, когда и если им удастся вернуть себе политические свободы? Об этом Радио Свобода беседует с одним из ведущих российских специалистов по политическим системам, деканом факультета политических наук Европейского универистета в Санкт-Петербурге профессором Григорием Голосовым.

Двум Швейцариям не бывать

– Политики часто прикрывают те или иные свои действия “волей народа”. Это чисто риторический приём, или всё же за этим выражением стоит какой-то политический смысл?

– C одной стороны, это риторический прием, но с другой – в рамках либеральной демократии власть меняется на выборах путем императивного волеизъявления народа. С этой точки зрения ссылка на “волю народа” – это констатация того, какой видится демократия тем политикам, которые говорят об этом. Причем это не обязательно политики, которые придерживаются либерально-демократических взглядов, но и те, кто вынужден воспроизводить эту рутину просто потому, что она является общепринятой. В современном мире принято считать, что источником власти является воля народа. Либеральная демократия – это инклюзивный политический режим, в том смысле, что избирательным правом, как пассивным, так активным, в нем обладают все люди, достигшие возраста дееспособности. Но фактически избранными могут быть только те, кто с точки зрения народа, выраженной на выборах, квалифицирован для этого.

– Насколько хорош референдум как инструмент прямой демократии? С одной стороны, многие симпатизируют швейцарской модели демократии, где референдумы проводятся очень часто и являются де-факто одним из основных политических институтов. С другой – мы видим, как эта модель народного волеизъявления сплошь и рядом эксплуатируется авторитарными режимами для демонстрации мнимого единодушия граждан или даже для оформления территориальных захватов, как это было сделано недавно российскими властями на оккупированных территориях Украины. В чем плюсы и минусы референдумов?

– В либеральной демократии могут присутствовать в качестве периферийных элементы прямой демократии. Это не только референдумы, но и некоторые моменты, касающиеся местного самоуправления – скажем, на северо-востоке США. Но вообще для этого нужны некие особые условия. Швейцария как раз и является ярким примером таких условий. Да, граждан там призывают на избирательные участки часто, и чаще всего – именно для прямого волеизъявления. Почему? Потому что электоральный механизм в Швейцарии работает в ограниченном объеме. Правительство там формируется крупнейшими политическими партиями – сейчас их четыре – по итогам выборов, без коалиционных переговоров. Эти партии глубоко укоренены в обществе, и получит ли та или иная из них на 5% голосов больше или меньше, не имеет большого значения.

Если бы эта система не сопровождалась дополнительными механизмами, в данном случае референдумом, можно было бы даже усомниться в демократическом характере такой государственности. Но за счет референдумов Швейцария это обходит. Если между ведущими партиями возникают серьезные противоречия, то такие разногласия просто выносятся на суд народа. Референдумы нередко проводятся по очень частным вопросам, которые формулируются весьма конкретно. На их обсуждение отводится большое время. Сторонники разных точек зрения имеют все возможности довести свои взгляды до избирателей. Так что если бы меня попросили ввести грубую классификацию либеральных демократий, то я предложил бы такую: Швейцария и все остальные. Воспроизвести модель, которая существует в Швейцарии с 1847 года, за пределами этой страны практически нереально. Многие пытались – скажем, в Ливане хотели построить ближневосточную Швейцарию, и даже в Папуа-Новой Гвинее были такие попытки. Но ничего не получается, очень сложный механизм.

А в других демократиях масштабы применения референдумов очень ограниченные. Где-то их не проводят вообще, где-то, как в США, не проводят на общенациональном уровне. На референдумы нередко выносятся вопросы, которым политики приписывают принципиальное значение – скажем, вопрос о принятии новой конституции. В этом отличие от Швейцарии, где голосуют по конкретным, частным вопросам. А тут гражданину предлагают оценить все аспекты, как правило, очень сложного и объемного документа. В результате люди голосуют в зависимости от того, как они относятся к политикам, с которыми связан конституционный проект. Допустим, на них может повлиять тот факт, что кампания по проведению референдума сопровождалась какими-то скандалами. Сочетание разных негативных обстоятельств повлияло на исход недавнего конституционного референдума в Чили. Там проект конституции отвергли, и страна будет продолжать жить по конституции, принятой еще при Пиночете. Я полагаю, что выносить конституцию в целом на референдум – неправильно. Это профанация самого института референдума.

– Но это всё же демократическое голосование. А какую роль играет референдум в авторитарных режимах?

– Автократы доводят до предела те негативные моменты, связанные с референдумами, которые я упомянул. Референдум становится просто массовой кампанией по одобрению тех решений, которые уже принял правящий режим.

– Здесь о какой-либо воле народа говорить нельзя?

– Ее невозможно сформировать. В ходе демократической кампании организованные политические силы имеют возможность представить народу свои взгляды по вопросам, вынесенным на референдум. Но если в стране есть серьезные ограничения свободной политической деятельности, то возможность высказаться получает только одна сторона. В условиях авторитаризма это всегда правительство, у которого есть все ресурсы и возможности навязать народу свою волю.

По рецепту Навального, но не Орбана

– Поговорим и о демократии представительной, тем более что не так давно Алексей Навальный, несмотря на то, что он находится в заключении, опубликовал в Washington Post статью, в которой высказался за развитие будущей постпутинской России в направлении парламентской демократии. Это реально – учитывая, что как раз традиций парламентской демократии у России почти нет?

– Аргументация Навального прозрачна: с его точки зрения, парламентская демократия является способом защиты от возможности восстановления в России режима личной власти – в том случае, если режим личной власти Путина будет демонтирован. Да, президентская система действительно сопровождается сильной концентрацией власти в одних руках, а парламентская, напротив, имеет некоторые механизмы, ограничивающие власть политического лидера. Это контроль со стороны как его собственной партии, так и других партий, представленных в парламенте. Тут Навальный прав.

Каким образом всё это может быть учреждено в России? Часто говорят, что русские привыкли к единоначалию, поэтому парламентская система им чужда. Возможно, действительно потребуется большая просветительская работа, чтобы показать гражданам ее преимущества. В конце концов, перед глазами россиян есть опыт большинства западноевропейских стран, где существуют именно парламентские демократии, отличающиеся политической стабильностью. Этот аргумент граждане вполне способны понять, особенно если у них перед глазами будет совсем недавний негативный опыт с президентской системой.

С другой стороны, парламентская система требует наличия хорошо организованных и укорененных в обществе политических партий. И вот это условие непросто выполнить. Президентская система может быть беспартийной, парламентская – нет. Поэтому думаю, что на начальном этапе перехода к демократии парламентскую систему в России будет ввести невозможно. Нужно подождать, пока появятся условия для ее формирования. Ну и народ, наверное, было бы не лишним спросить, какой именно дизайн демократии он предпочитает.

– То есть устроить на эту тему референдум?

– Да, хоть я и скептически отношусь к референдумам. Он может быть консультативным, то есть его результаты не должны быть обязательны к исполнению тем органом, который будет уполномочен принять конституция – а я полагаю, что это должно быть специально созванное Конституционное собрание. Но прислушаться к мнению народа этому органу было бы полезно. Особенно важно сформулировать вопрос, выносимый на референдум, четко и конкретно. Это должен быть именно вопрос о выборе между парламентской и президентской формами правления. И, конечно, в условиях политической свободы все стороны получат возможность высказать и обосновать свое мнение.

– Вас не смущает тот факт, что и при парламентской системе всё же возможна концентрация власти в одних руках? Достаточно посмотреть на Венгрию при Викторе Орбане…

– Бывают ситуации, когда партийная система, которая поначалу развивается вполне успешно, потом просто разваливается. Это и случилось в Венгрии. Значительную долю вины за это несут предшественники Орбана, правившие страной в 1990-е и в начале “нулевых” – Венгерский демократический форум, а затем (и в особенности) социалисты. Коррупция и неэффективность управления были таковы, что политики этих партий оказались надолго дискредитированы в глазах избирателей. В чем-то это может напоминать ситуацию в России, где значительная часть политического класса тоже была дискредитирована в 90-е. Но в Венгрии до самого последнего времени не происходило столь резкого сворачивания политических свобод, как в России при Путине. Там по-прежнему проводятся относительно свободные выборы. Венгерская оппозиция проигрывает на них отчасти в силу этой своей дискредитированности, отчасти в силу популярности Орбана и его партии, и лишь в некоторой степени – в силу политических ограничений, введенных правительством Орбана.

Я полагаю, что возникновение время от времени таких ситуаций неизбежно. И, кстати, Навальный в своей статье отмечает: гарантий против того, что “что-то пойдет не так”, нет. За пределами посткоммунистического мира тоже есть примеры стран, где парламентская система так или иначе сочетается с авторитаризмом – допустим, Сингапур. Гарантий нет, но в целом парламентская система даёт больше возможностей для решения ряда тех специфических проблем, с которыми столкнулась сейчас Россия.

– А нет ли тут и другой опасности – того, что новая система окажется искусственной, сконструированной политическим классом? Устроят “договорняк”: возьмут и сделают одну чуть более правую партию, другую чуть более левую, добавят каких-нибудь карманных националистов, немножко “зеленых”… А реальная власть и денежные потоки будут находиться под контролем узких элитных групп.

– Бывает и такое, и в старых демократиях, и в новых. В условиях политической свободы у избирателей есть хороший инструмент: отказать в доверии партиям, занимающимся такими “договорняками”. Принято критиковать так называемых популистов, ставших заметными в демократических странах в последние 10-20 лет. При всех его неприятных чертах и странностях, я склонен видеть в популизме отчасти и положительное явление. Потому что с помощью популистов граждане получают возможность побуждать своих политиков не договариваться за кулисами, а реально конкурировать между собой. Демократия – это организм, склонный к самооздоровлению, хотя лекарства порой бывают горькие, как в случае с популизмом. А вот в условиях авторитаризма настоящей оппозиции нет. Те партии, существование которых допускается, вынуждены сотрудничать с властью, а не конкурировать с ней.

Россия будущего: испанская радость или турецкая грусть?

– Какой из множества сценариев постпутинского периода, о которых сейчас уже много говорят, представляется вам наиболее вероятным? Быстрый переход к демократии, или наоборот, долгий переходный период более мягкого авторитаризма, чем путинский? Или же революционный хаос и развал? Или что-то еще?

– Мы, конечно же, сейчас не знаем, в какой форме будет осуществляться смена режима в России. Когда я говорю о переходном периоде в России, то исхожу из своего рода мысленного эксперимента. Давайте представим, что в стране есть политическое руководство, которое искренне привержено цели перехода к демократии. Как оно должно действовать? На мой взгляд, речь в этом случае – уже после всех сложностей, связанных собственно со сменой режима, – должна идти об определенной последовательности шагов, направленных к данной цели. Иными словами, о “дорожной карте”, которую новое руководство представит собственным гражданам и миру и в соответствии с которой начнет действовать. Эту последовательность шагов можно расписать очень конкретно – я даже делал это в одном из интервью некоторое время назад. Теоретически в этом ничего сложного нет, но на практике осуществление реализация этой “дорожной карты” будет сталкиваться с разными проблемами.

– Но эти преобразования должны так или иначе корректироваться с той самой волей народа, с которой мы начали наш разговор…

– Нет, в переходный период воля народа не будет учитываться, поскольку этот период, будучи дорогой к демократии, сам по себе демократией еще не станет. Никаких институциональных механизмов для учета воли народа в течение переходного периода не будет. Путь из нынешнего авторитаризма ведет через короткую, управляемую, но всё же тоже авторитарную фазу. Иначе не бывает.

– Что вы имеете в виду – нечто похожее на переход к от диктатуры к демократии в трех странах юга Европы – Испании, Португалии и Греции – в 1970-е годы? И как долго может длиться такой переходный период?

– Ну посмотрите, когда в той же Испании умер Франко, когда был заключен пакт Монклоа, – и когда состоялись первые свободные выборы с участием социалистов и коммунистов. Это три года. В Португалии переходный период продолжался пять лет. Я говорю примерно о таких сроках. В течение этого периода основные решения принимаются не демократически избранными органами. В Испании это были всё еще франкистские Кортесы, в Португалии – военная администрация. Никакого эффективного контроля за этими органами со стороны народа, в общем, не было. Тут всё определяется их собственной приверженностью тому, чтобы перейти к демократии. Эта приверженность была почти всеобщей в Испании и довольно ограниченной в Португалии – там среди офицеров, пришедших к власти в результате “революции гвоздик”, было довольно много радикальных левых, которые считали, что страна должна перейти к другой модели, близкой к коммунистической. Но поскольку лидеры новых режимов и их наиболее влиятельные союзники были привержены идее перехода к демократии, то в итоге всё получилось.

– Представим себе, что и в России всё получилось. Но пройдут ли годы массированной пропаганды без следа для общественного сознания? Возможен ли такой вариант будущего: в целом демократическая, хоть и с авторитарными “пережитками”, Россия, которая вновь взаимодействует с Западом, но далека от тесного сотрудничества с ним и по многим вопросам идет с ним на конфронтацию? Условно говоря, нечто вроде нынешней Турции, но еще более антизападной – Турция все-таки член НАТО?

– Мы не знаем, с каким настроением выйдут граждане России из нынешних катаклизмов. Вполне возможно, что опыт последних лет перед сменой режима вызовет у них вполне стойкий иммунитет к империализму. А может, и не вызовет. В таком случае Турция мне кажется довольно хорошим примером. Да, действительно, отношения президента Эрдогана с Западом довольно сложные, а в самой Турции широко распространены антизападные настроения. Но тем не менее Турция остается важным и признанным партнером Запада – и полезным партнером, я бы сказал. Не только Турция извлекает для себя выгоду из отношений с окружающим миром, на что президент Эрдоган, конечно, мастер, но и окружающий мир, в том числе западный, извлекает выгоду из отношений с Турцией. Все знают, что Эрдоган себе на уме и своего не упустит, но все знают, что с ним можно конструктивно сотрудничать. Вот если бы Владимиру Путину удалось создать себе именно такой образ, вероятно, это было бы полезно и для него, и для России. К сожалению, получилось совсем по-другому, – говорит профессор Григорий Голосов.